Антон Баков: Мы работаем на своих детей больше, чем на себя

На вопросы ИАА «УралБизнесКонсалтинг» ответил политик и предприниматель Антон Баков.

— Антон Алексеевич, сейчас идет процесс интеграции муниципальной власти в общую вертикаль «публичной» власти. Могут ли в такой ситуации горожане участвовать в преображении городских пространств, влиять на градостроительную политику и в целом на жизнь больших городов?

— У каждой палки два конца. С одной стороны, мы видим, как пытаются создать систему, которая полностью герметична от влияний извне. Это возвращение к старой советской модели с шестой статьей Конституции о руководящей и направляющей роли Коммунистической партии. Хотят создать рекоммунистического монстра. Другое дело, что тогда это прикрывалось идеей, что есть единственно верное и передовое высоконаучное учение. Смешно об этом говорить сейчас, да и тогда было смешно. Сейчас понятно, что никакого учения нет, но «мы начальство, вы все дураки — пляшите под нашу дудку».

С другой стороны, власть настолько сосредоточена на решении очень маленьких, очень узких собственных задач, что остальное просто выпадает у нее из горизонта видения. И, поскольку никто ничего не видит, никто не способен ничего организовать. Открываются огромные пространства для маневра. Даже в нашем городе мы видим, что власти вынуждены крупные проекты передавать на аутсорсинг. У нас появляется, образно говоря, УГМК, компания, которая должна выплавлять медь, электролизом добывать из нее золото и платиноиды. А на деле она застраивает огромные площади, занимается девелопментом, строит больницы и даже швейные ателье от Николая Романова открывает. Та же власть отдает стадион, футбольную команду и госпиталь «Синаре» Пумпянского. Почему это происходит? Потому что власть не может сама этим заниматься, и она отдает. И чем больше будет таких вот операторов, образно говоря, тем больше на самом деле можно взять.

Другое дело, сколько ты на этом заработаешь, насколько это выгодно, не превращается ли это все в лишнюю нагрузку на бизнес даже для очень богатых людей. Насколько управляемы эти конгломераты: мир до сих пор не пришел к какой-то единой точке зрения. Раньше считалось, что если сапоги будет тачать пирожник, то это не есть хорошо, даже выражение появилось «сапоги всмятку». Но у нас пока так.

Могут ли конкурировать с такими крупными операторами общественники? Если они научатся собирать деньги, если научатся организовываться, если из стадии пассивного сопротивления перейдут к конструктивному предложению, то власть по большинству вопросов будет с ними договариваться, потому что не склонна к конфронтации. Конечно, если посмотреть телевизор, то создается впечатление, что «наверху» у нас все сплошь «ястребы» и сторонники конфликтов. Думаю, что впечатление ложное. Там все больше пожилые люди, которые куда больше заинтересованы в детях, внуках, прирастании бизнеса.

— Но в Екатеринбурге в последнее время общественники явно ослабевают. У них появляется ощущение беспомощности, неспособности что-то изменить.

— Проблема — в самих инициативниках. Им давно пора понять, что работает, а что не работает. Например, когда я начинал, я был абсолютно выращен в советской атмосфере всеобщей лжи и обмана. Я считал, что люди с улицы выходят на баррикады и изменяют мир к лучшему — теперь я понимаю, что это не работает. Мы пытались создать движение трудящихся за социальные гарантии «Май», мы создавали профсоюзы. Но они у нас не получились, и в конце концов мы отказались от этой идеи, потому что она не работает. А работают частные корпорации.

При этом неправда, что все на свете делают богатые люди. Бывает так, что люди, которые делают великие дела, не становятся богатыми и даже не ставят перед собой такие цели. И в этом нет ничего страшного. Почему все должны хотеть быть миллиардерами?

Наш пример очень показателен: кто такие мы были, когда начинали заниматься проблемой пригородов 20 лет назад? Мы были изгоями, находились в жесточайшей войне, в уголовных преследованиях, в ужасном конфликте с администрацией губернатора Эдуарда Росселя и с администрацией города Екатеринбурга, где нам никто ничего не давал вообще сделать. Мы пошли в соседние районы, нашли возможность купить земли — не на свои деньги, не от больших денег. Мы находили компаньонов, создавали совместные проекты. Потом, через многие годы, это превратилось в поселки, сейчас там живут десятки тысяч людей. А скоро будут сотни тысяч людей жить только в моих поселках, которые построил я, мои дети.Да, жизнь ушла, 20 лет ушло, но сказать, что ничего не сделано, я не могу.

Другой пример — Верхотурье. Там все совсем иначе было — удалось возбудить государство на финансирование. А началось все с того, что студенты за копейки со своих стипендий организовали экскурсии, потом что-то начали отдавать на реставрацию — опять-таки за копейки от продажи путевок. Естественно, «движуха» началась, когда пришло госфинансирование.

Есть разные механизмы, но я не вижу здесь какой-то бесперспективности, ощущения, что ты бьешься, как рыба об лед. Нужно просто найти матрицу, понять, что если ты будешь все время выступать в качестве критика матрицы, то, естественно, у тебя будет оппонент.

Меня, допустим, очень сильно подвело мое депутатство. Когда я почувствовал себя избранником народа и начал говорить от имени народа, я очень сильно испортил отношения с нашим чиновничеством. И, как это ни смешно, потом только выяснилось, что народ-то наш в большинстве своем склонен поддерживать не меня, своего избранника, а чиновников, которых они не избирали, потому что они от этих чиновников больше зависят, потому что в понимании народа чиновники платят пенсии, чистят дороги, промывают унитазы, и, вообще, только благодаря им земля еще вертится. А я оказался смутьяном, и я понял свою ошибку, давно уже никуда не избираюсь. Но это вовсе не уменьшило количество моих возможностей — скорее, увеличило, сняло конфликты.

— Про конфликты: на самом деле у нас в городе исторически ни одно хорошее дело не начинается без какого-либо глобального конфликта «стенка на стенку», с непримиримостью.

— Это школа, и я внес вклад в ее формирование, но у меня были свои учителя — Эдуард Россель, Аркадий Чернецкий, Алексей Страхов [глава администрации Свердловской области в 1994-95 годах — прим. ред.]. Более того, решение через конфликт — это советское воспитание: все должны были понимать, что без борьбы ничего не бывает. Конечно, в основном эти все усилия, потраченные на борьбу, были совершенно излишними. И если бы мы умели договариваться…

У меня есть знакомая — знаю давно, ее родственники работали на Серовском металлургическом заводе, а сейчас она защитила диссертацию кандидата юридических наук, но она считает, что доктор, потому что во Франции защищалась. У нее тема — медиация, посредничество. Оказывается, очень по многим вопросам не надо воевать, ссориться и судиться — обо многом можно договориться. Конечно, если бы я имел немного другое образование, если бы мои родители не работали всю жизнь инженерами на Уралмашзаводе, у них был какой-то другой опыт, жизнь сложилась бы совсем иначе, борьбы было бы гораздо меньше, я бы не бегал по столам на Химмаше и, наверное, добился бы большего.

— У Екатеринбурга вообще есть шансы стать «хорошим» городом?

— Я в этом очень заинтересован как владелец пригородов, я хочу, чтобы люди у нас жили не в «хрущевках», а строили коттеджи.

Вообще, у нас был сделан хороший задел. Мы, конечно, отчасти даже можем назвать себя свидетелями екатеринбургского чуда, но кто же будет говорить об этом, что оно у нас во многом на тюменских дрожжах. И то, что сегодня наша власть снизу доверху — тюменцы, тоже совершенно закономерно. И они не только в администрациях разного уровня — они и на полях моих бывших, в коттеджах разной этажности. Да, это тюменцы, дети тюменцев — это все брызги тюменского нефтяного чуда, нефтегазового чуда. Нам повезло, мы греемся от тепла их газовых факелов. Повезло потому, что у нас была хорошая высшая школа, повезло, что очень многие люди вместо того, чтобы отправлять своих детей в Москву, отправили их сюда.

— Вы сейчас предлагаете новые проекты по улучшению городского пространства — участвуете в работе Совета неравнодушных горожан. Зачем?

— Видите, меня немного подкосила эта история. И я не очень понимаю, как на этом можно заработать. Я, конечно, стараюсь все проекты делать на самоокупаемости, по возможности без государственных денег. Это моя особенность, которая опять-таки на фоне моей чрезмерной воинственности, конфликтности — во всяком случае, былых времен — наверное, единственное, что позволило мне дожить на свободе до 56 лет. Я никогда не брал казенных денег, всегда пытался обойтись пусть меньшим количеством, но своих.

— А где выход в этой ситуации?

— На мой взгляд, выход один. Власть должна быть ближе к народу. Для этого нам нужна определенная административная реформа. Сейчас я читаю материалы по административной реформе Екатерины Великой. Люди пишут, что она была неэффективной, расходы на госаппарат увеличились в 2,5 раза. А я говорю: бедная старушка — она взялась за ум, она поняла, что на том же Урале иметь уезд в Верхотурье, а соседний в Тобольске — значит позволить Емельяну Пугачеву и любой другой бандитской шайке рыскать как угодно. Потому что реальной власти на местах просто не было.

Она увеличила число уездов, уменьшила их размер. Уездами стали Екатеринбург, Камышлов, Ирбит, Красноуфимск. Она задала ту сетку управления, которая существует и по сей день: если посмотреть управленческие округа Эдуарда Росселя, то они лежат в сетке, предложенной еще Екатериной Второй.

Об этом же мы спорили с Аркадием Чернецким. В свое время я зарегистрировал 27 советов территориального общественного самоуправления, потому что Чернецкий централизовывал управление городом и все время «гнобил» районные администрации, пытался централизовать, замкнуть на себе все управление городом. Я ему говорил: «Ты что, собираешься объезжать каждую собачью площадку, потом выступать и говорить, чтобы убрали за собаками? Ну уберут они, а когда ты в следующий раз туда приедешь — через 40 лет? Через 200 лет?». Конечно, власть должна как-то стоять на земле — да, это дорого, но это работает.

Да, это увеличивает затраты, но приближает власть к людям, повышает эффективность. В Вене, которая примерно аналог Екатеринбурга, 100 районов, а в нашем городе их было семь, теперь — восемь. И в Вене в каждом районе десятки, а то и сотни депутатов-общественников — у нас общественность просто не имеет мест. Наша городская дума — клуб олигархов.

Я считаю, что любой имеет право быть депутатом. Если ты не берешь деньги, если тебе не платят, не платят твоему помощнику, если власть тебя не подкупает — так будь депутатом, ходи ты на работу, разрешите вы ему избираться.

Почему я стал таким крутым и влиятельным политиком внезапно, на ровном месте? В 1993 году я проиграл во втором туре выборы директрисе школы и не смог попасть в Облсовет, который провозглашал Уральскую республику на довыборах (благодаря этому я, к счастью, не голосовал за Уральскую республику).

Десять мест разыгрывали тогда на довыборах, а у меня было избирателей-то буквально ничего, потому что в областном совете было 250 человек. Через 11 месяцев я триумфально выигрываю выборы и протаскиваю на себе Буркова, мы вдвоем избираемся в Областную думу, где всего 28 человек вместо 250. Представляете, сколько избирателей? Это что, у нас так политическое влияние выросло с Сашей за один год? Нет, конечно. Но изменились правила игры. И новые правила игры просто отсекли всех людей, которые готовы были, извиняюсь, ходить по собачьим площадкам и действительно призывать людей почистить здесь, почистить там, тут поставить скамеечку, тут убрать. Да, сейчас, конечно, у нас депутатские округа огромные, да, чтобы выиграть выборы, надо потратить сотни тысяч долларов.

— То есть получается, что история в виде общественников — история о тех же самых несостоявшихся депутатах, которые хотят заниматься именно малыми делами?

— Конечно. Те же американцы говорят, что занимаются местными выборами только те, у кого не сложилась семейная счастливая жизнь. Да, должны быть несчастные люди, которым действительно важно, которые будут ходить и задавать вопросы.

Я приводил этот пример еще в 1996 году, после того как я проиграл выборы мэра Аркадию Михайловичу Чернецкому (кстати, 80 тыс. голосов получил, второе место, а мне еще тридцати не было). Какой-то несчастный дедушка переходил улицу Ленина и провалился в канализационный люк. К счастью, выжил, провалился не до конца. И он начал писать жалобы. И выяснилось, что непонятно, люк то ли в Октябрьском районе, то ли в Кировском, то ли эти за него отвечают, то ли те. Мне принесли толстенную переписку страниц — если не на сто, то на семьдесят точно. И никакого ответа: люк как был бесхозный, так и есть. Что за импотенция? Как действительно такое может получаться? Но опять-таки кто будет заниматься проблемой люка — Чернецкий, Россель, Путин? Эти великие люди никогда не будут решать такой вопрос. Должен быть несчастный человек, который либо провалился, либо ему делать нечего — может, у него по ночам нога болит, и он будет сидеть и разбираться с этим люком. Почему мы его отсекаем от власти? Именно такие люди и нужны. Потому что иначе будет другая история, когда трехлетний мальчик попал в такой люк в Пионерском поселке, и его вынесло на очистные на другом конце города мертвого.

— Вы генерируете удивительные смыслы, которые потом гремят годами по всей стране, начиная от уральских франков и заканчивая медалью для Ирины Слуцкой. Сейчас вы единственный реальный популяризатор Павла Бажова, автор проекта про Богдашку Топорка, который фактически приземляет классику на современную реальность. Зачем вы это делаете? И имеет ли это отношение к монетизации?

— А это очень интересно. Во-первых, я давно понял, что, делая большое количество разных проектов, я на самом деле делаю всего один проект — самого себя. И поэтому нельзя требовать окупаемости от каждого чиха: большая часть того, что я делаю, никогда не окупится. Я не думаю, что у Илона Маска (понимаю, что масштабы несколько другие) окупился запуск Tesla в космос. Но тем не менее это надо делать, чтобы как-то что-то поддерживать. Да, я, конечно, делаю в ограниченных масштабах, очень недорого, все мои проекты очень дешевые: уральские франки обошлись в 20 тыс. долларов, медаль Слуцкой — в 14 тыс. долларов. Все это недорогие маленькие проекты, которые может делать любой человек. Другое дело, что не все эти проекты получают огласку, не все умеют так вот недорого пошуметь.

— С другой стороны, подобные проекты формируют историю. Если мы будем создавать любой более или менее объективный учебник по истории Свердловской области, там франки — если не страница, то, по крайней мере, абзац.

— Потому что больше рассказывать нечего. Конечно, должны быть картинки, наглядные пособия, что-то надо показать. Потому что если писать только цифры, что увеличились надои, покосы и выпуск шагающих экскаваторов, то это никому не интересно.

— Откуда взялась идея популяризировать Бажова? У нас на Урале фельетонный жанр стилизации «под Бажова» был всегда популярен, но эпизодичен.

— Может быть, не Бажова. Насчет Бажова идея была очень давно, но она не выстрелила из-за того, что все наследники Бажова — а сейчас очень «длинные» авторские права, они как минимум до 2022 года, до будущего года — они воюют между собой и даже не могут распорядиться франшизой «Вселенная Бажова». Это то, что напрашивается, что сделали Стругацкие и все остальные. Да, «Вселенная Бажова» могла быть монетизирована давным-давно и даже раздвинута, расширена, реактуализована.

— Существует целый слой людей, особенно творческих, которые абсолютно аполитичны. Как вы думаете, как этих людей втянуть в генерирование смыслов?

— А надо ли вообще их втягивать? Чем хороша современность — тем, что сейчас очень много самых разных людей. За счет этого «многомиллиардия» наш мир стал намного быстрее развиваться. Еще Станислав Лем об этом говорил: прогресс ускоряется за счет вовлечения в него все новых и новых единиц. Действительно, никогда не было еще такого количества людей — миллионов, сотен миллионов, которые были бы заняты интеллектуальной деятельностью. Расхожий пример, что в Англии было 300 тыс. шахтеров, а сейчас — 300 тыс. дизайнеров. Жизнь меняется.

— В нашем детстве игрушки были пластмассовыми, металлическими, деревянными. Их надо было производить, надо было делать — был уклад. Сейчас же «игрушки» на одном только компьютере. Ты купил себе телефон — у тебя все игрушки там. Материального производства фактически нет. И по большому счету вся вселенная сворачивается.

— Каждое поколение жалуется на прогресс. Грин писал о том же самом про папу Ассоль, у которого перестали покупать деревянные игрушки, потому что они уступили место металлическим. Конца света не предвидится.

С другой стороны, конечно, наши дети и внуки будут сталкиваться с огромным количеством вызовов. Я абсолютно согласен, что мы живем в чудесное время, потому что, допустим, мои бабушки и дедушки жили лучше, чем их родители, мои родители жили лучше, чем бабушки и дедушки, мы живем лучше, чем родители, дети живут лучше, чем мы. Будет ли такой рост продолжаться постоянно — наверное, нет. Потому что весь этот прогресс Советского Союза был обозначен катастрофой 1917 года, после которой все зажили так плохо, что потом все только лезло наверх.

— Философский вопрос: почему у людей такая ностальгия по тем временам?

— Они ничего не знают. Люди боялись даже рассказать. Я сейчас сижу, разбираюсь, как жили, что зарабатывали, чем владели мои родственники, и даже готов сформулировать главный закон генеалогии: если у человека что-то в жизни получилось, то наверняка что-то получалось и у его предков. И будем надеяться, что и у потомков что-нибудь получится, хоть и не в каждом поколении.

— Каким вы видите Екатеринбург в ближайшей перспективе — допустим, пять лет?

— За пять лет ничего не изменится.

— А за сколько изменится?

— На строительство поселков у меня ушло 20 лет. В Верхотурье я создал туристический бизнес года за два-три. Само развитие Верхотурья, его преображение, раскрутка заняли лет 10. То есть все зависит от отрасли.

Тот же Петр I, который начал строить флот. Первую разборную галеру он заказал в 1694 году в Амстердаме, а потом по ее образцу сделал Азовскую галерную флотилию, которая вся сгнила, потому что ее построили из сырого леса, непросушенного — выяснилось, что есть масса нюансов. Ты берешься за новое дело, а потом возникают нюансы.

Петр строит первый корабль «Три Святителя», посылает его с голландским капитаном и с нашей черной икрой во Францию, а в это время, оказывается, идет очередная война Аугсбургской лиги, и корабль конфискуют французы, потому что они воюют с голландцами. И все, денежки плакали. Знал ли об этом голландский капитан, участвовал ли в этом финансово, никто не знает.

Вырубают огромное количество дубов, дубами завалены все сплавы, но только корабли не строятся, потому что дубов вырубили в десятки и сотни раз больше, чем надо было. А флот первых успехов добивается, наверное, при Анне Иоанновне, во время блокады Данцига, когда вместо Лещинского мы двигали очередного саксонца на польский престол. Это уже, допустим, год 35-й, то есть до первых успехов прошло 40 лет.

А прежде чем появились первые бумажные мануфактуры, которые тоже кто-то начинал строить, прошло лет 50-60. Окупающиеся, делающие нормальную бумагу, на которой можно было писать, потому что поначалу бумага была, но писать на ней было нельзя.

— Получается, те, кто сейчас хотят изменить город, должны…

— Мы работаем на своих детей больше, чем на себя. Все небыстро.

Фотография предоставлена А. А. Баковым